Что мне расскажет спящий проводник?
пустые, дребезжащие стаканы
на столике купейном у окна,
несущегося мимо
станции, мелькнувшей в темноте,
мента, курящего в кулак
заснеженной пустыни,
точнее — глубины...
Где, как нетрезвый, глупый ученик, стыдливо вывернув карманы,
мир наш пред Господом поник...
Когда со мною встретится Она? Весёлая... без грима...
Проявятся ли строчки на листе
бумаги, что я комкал и таскал в башке своей, как в мусорной корзине,
Поверив благородной пантомиме,
Её безмолвной красоте?
Когда минуты станут длинными руками
неотвратимой смерти?
Чем время будем мерить мы?
Во что сыграем с ветром, облаками
одни, среди зимы?
Что мне расскажет Родина моя
с плывущими кусками на экране любви замерзшей, вьюгой февраля,
в пустой и тёмной пропасти зрачка
по расширяющейся звёздной пилораме?
С водой технической, прокисшей в кране,
в разбитом шприце тощего торчка,
что в туалете просыпается зевая
и смотрит на поля...
Что мне расскажет нищая старуха
на злом перроне, с полным узелком картошки сваренной —
назойливая муха,
под хамством мокнущая, как под кипятком?
За поездом устало семенит...
глазами, полными разлуки и труда,
руками, верными прощению и ласке.
― Сынки, еда... ― чуть слышно говорит, ― Кому, сыночки, деточки? Беда...
Что мне расскажут эти города: многоэтажки, склады, чьи-то норы,
одушевлённые граффити гаражи,
И серые бетонные заборы?
Унылая, неверная среда всех дней недели
ловит поезда, что до смерти ей надоели.
Окраин грязных этого покоя
никто не ценит, верится с трудом,
что столько поколений есть в крови сего надоя.
Но там, где третий, рядом еще двое,
И свечкой теплятся церквушка и роддом.
Куда они все едут? Что влечёт
нас в панорамах дальних,
что в этих городах суицидальных,
где каждый жест и чувство любят счёт?
Где всё конечно, кроме пустяков,
Что памятью особенно любимы.
И хочется простить мне сопляков,
в пространство бросивших:
НЕТ, НЕ РАБЫ МЫ!
